Планк принял меня в своей несколько сумрачной, но со старомодным уютом устроенной гостиной, где казалось, будто над столом посреди комнаты еще свисают старые керосиновые лампы. Планк выглядел на много лет постаревшим со времени нашей последней встречи. На его точеном худощавом лице пролегли глубокие складки, его приветственная улыбка была вымученной, он казался бесконечно усталым.

— Вы приехали, чтобы получить от меня совет в политических вопросах, — качал он нашу беседу, — но я боюсь, что уже не смогу дать Вам никакого совета. У меня нет уже надежды, что Германию, а тем самым и немецкие университеты, можно еще как-то удержать от катастрофы. Прежде чем Вы расскажете мне о разгромах в Лейпциге, наверное, не меньших, чем у нас в Берлине, я лучше сразу сообщу Вам о разговоре, который я имел несколько дней назад с Гитлером. Я надеялся довести до его сознания, какой громадный вред наносит немецким университетам и, в частности, физической науке в нашей стране изгнание наших коллег еврейской национальности; как бессмыслен и глубоко безнравственен такой образ действий, коль скоро речь большей частью идет о людях, сознающих себя целиком немцами и в последней войне отдававших свою жизнь за Германию наравне со всеми. Но я не нашел у Гитлера никакого понимания — или, еще хуже, просто не существует языка, на котором вообще можно было бы добиться взаимопонимания с таким человеком. Гитлер, как мне кажется, утратил всякий реальный контакт с внешним миром. Он воспринимает слова собеседника в лучшем случае как досадную помеху, которую тотчас заглушает, декламируя одни и те же фразы о распаде духовной жизни за последние 14 лет, о необходимости в последнюю минуту остановить этот распад и т.д. Создается роковое впечатление, что он сам верит в эту чушь и, так сказать, силой обеспечивает себе возможность веры как раз за счет исключения любых влияний извне; ибо он одержим своими так называемыми идеями, недоступен никаким разумным внушениям и приведет Германию к чудовищной катастрофе.

Тут я рассказал ему о событиях в Лейпциге и о разработанном нами, молодыми сотрудниками факультета, плане демонстративно отказаться от своей профессуры, громко и ясно заявив тем самым: «Ни шагу далее». Но Планк был заранее убежден в безуспешности такого поступка.

— Я рад, что Вы как молодой человек настроены еще оптимистически и верите в возможность подобными шагами поставить предел беде. Но Вы, к сожалению, сильно переоцениваете влияние университетов и людей духовной закалки. Общественность практически ничего не узнает о Вашем шаге. Газеты либо вообще ничего не сообщат, либо расскажут о Вашей отставке таким хамским тоном, что никому не придет в голову делать из нее серьезные выводы. Видите ли, когда лавина пришла в движение, повлиять на ее ход уже невозможно. Сколько разрушений она вызовет, сколько человеческих жизней уничтожит, уже предопределено природными законами, даже если мы пока еще этого не знаем. Гитлер тоже не может уже по-настоящему влиять на ход событий, ибо он не столько правит, сколько сам управляем своей одержимостью. Он не может знать, вознесут ли его в конечном счете раскованные им силы или жалким образом уничтожат.

Так что Ваш шаг будет иметь последствия для Вас самих вплоть до самого конца катастрофы — и Вы должны быть готовы к тому, что расплатиться придется, возможно, очень многим, — но для жизни в нашей стране все, что Вы делаете, станет значимым только после этого конца. На будущее мы и должны ориентироваться. Если Вы уйдете в отставку, Вам в лучшем случае придется искать места за границей. О том, что произойдет в менее благоприятном случае, мне не хотелось бы думать. За границей Вы будете причислены к огромному числу вынужденных эмигрантов, тоже ищущих места, и, возможно, косвенным образом отнимете место у кого-то другого, более нуждающегося, чем Вы. Вы сможете там, наверное, спокойно работать, будете вне опасности, а после конца катастрофы сумеете при желании возвратиться домой — со спокойной совестью оттого, что Вы не вступили в компромисс с разрушителями Германии. Но к тому времени пройдет уже, наверное, много лет, Вы станете другим, другими станут и люди в Германии; и я не знаю, много ли Вы сможете сделать в том изменившемся мире.

Если Вы не подадите в отставку и останетесь здесь, перед Вами встанет задача совсем другого рода. Вы не в силах остановить катастрофу и будете даже вынуждены, чтобы выжить, не раз вступать в те или иные компромиссы. Но Вы сможете попытаться вместе с другими образовать островки устойчивости. Вы сможете собирать вокруг себя молодых людей, показывать им, как делают настоящую науку, и тем самым сохранять в их сознании старые верные масштабы. Разумеется, никто не знает, сколько таких островков переживет катастрофу, но я убежден, что даже небольшие группы одаренных молодых людей, в которых удастся сохранить такой дух, пока длится страшное время, сыграют после его конца огромную роль в восстановлении. Подобные группы смогут стать центрами кристаллизации, вокруг которых образуются новые жизненные формы. Прежде всего это поможет восстановлению научной работы в Германии. Но, поскольку не известно еще, какое место займут наука и техника в будущем мире, их влияние может распространиться и на другие области. По-моему, всем, кто может что-то сделать и кто не безусловно вынужден эмигрировать, например по национальному признаку, следовало бы попробовать остаться тут и готовить более отдаленное будущее. Это, конечно, будет очень трудно и небезопасно, а компромиссы, на которые тут придется пойти, будут с полным правом поставлены Вам же в вину, и за них, возможно, придется расплачиваться. Но, может быть, несмотря на все это, надо поступить именно так. Разумеется, я и не подумал бы осудить никого, кто решит иначе и эмигрирует, потому что сочтет жизнь в Германии невыносимой и потому что просто не сможет смотреть на творящуюся здесь несправедливость, не имея возможности помешать ей. Однако в такой чудовищной ситуации, какую мы наблюдаем сейчас в Германии, поступать правильно уже просто невозможно. Какое решение ни прими, все равно участвуешь в неправде того или иного рода. Поэтому каждый в конце концов должен действовать в одиночку, взять всю ответственность на себя. Давать или выслушивать советы уже не имеет смысла. Поэтому я могу сказать Вам только одно, не стройте себе иллюзий; что бы Вы ни делали, Вы не сможете предотвратить те большие беды, которые случатся с нами до конца катастрофы. Но принимая решение, думайте о времени, которое наступит потом.

Дальше этого предостережения наш разговор тогда не пошел. На обратной дороге и в поезде до Лейпцига в моей голове непрестанно одна за другой кружились все эти мысли, и я терзался вопросом, следует ли мне эмигрировать или остаться. Я почти завидовал друзьям, у которых насильственно отняли возможность жить в Германии и которым была поэтому ясна необходимость покинуть нашу страну. Их горько оскорбили несправедливостью, им приходилось преодолевать большие материальные трудности, но им по крайней мере не приходилось выбирать. Я пытался ставить проблему во все новых формах, чтобы яснее увидеть, как правильно поступить. Когда в твоем доме один из членов семьи смертельно заболел заразной болезнью, правильнее ли покинуть дом, чтобы не стать новым переносчиком инфекции, или лучше ухаживать за больным, даже если надежды уже не остается? Но позволительно ли сравнивать революцию с болезнью? Не слишком ли это простой способ отделаться от нравственных аргументов? И еще, каковы компромиссы, о которых говорил Планк? В начале лекции для соблюдения требуемой национал-социалистической партией формальности надо было поднять руку. Как часто я и ранее уже приветствовал знакомых поднятием руки. Является ли это позорной уступкой? Служебные письма надо было заканчивать словами «Хайль Гитлер». Это было уже намного неприятнее, но, к счастью, писать такие письма приходилось нечасто, да к тому же в этом приветствии звучал скрытый смысл: «Не хочу иметь с тобой никакого дела». Требовалось участвовать в празднествах и демонстрациях. Но, пожалуй, эту обязанность часто удастся обходить. Каждый отдельный шаг такого рода еще можно было как-то оправдать. Но придется, наверное, сделать много таких шагов, и можно ли все их оправдать? Правильно ли поступил Вильгельм Телль, когда он отказал шляпе Гесслера в приветствии и этим подверг крайней опасности жизнь своего ребенка? Не должен ли был он и тогда тоже пойти на компромисс? Но если ответом здесь будет «нет», то почему надо идти на компромиссы в сегодняшней Германии?

Если, наоборот, решиться на эмиграцию, то как увязать такое решение с императивом Канта, согласно которому надо поступать так, чтобы твой собственный поступок мог служить общезначимой максимой? Ведь все эмигрировать не могут. Что же, так и ездить без конца по нашему Земному шару из одной страны в другую, чтобы уйти от всех надвигающихся там и здесь социальных катастроф? Такие или подобные катастрофы едва ли пощадят со временем и другие страны. В конце концов, мы по рождению, языку и воспитанию принадлежим к одной определенной стране. И не означает ли эмиграция, что мы без борьбы оставляем нашу страну группе одержимых людей, вышедших из психического равновесия и в своем помешательстве ввергающих Германию в необозримые бедствия? Планк говорил о том, что бывают ситуации, когда при любом решении человек совершает несправедливость. Возможны ли в принципе такие ситуации? Как физик-теоретик я попробовал перебрать несколько мысленных экспериментов, т.е. представить крайние ситуации, которые хоть и не случаются в действительности, все же достаточно близки к реальным ситуациям и вместе с тем достаточно экстремальны, чтобы можно было сразу заметить невозможность человечески оправданного выхода из них. В конце концов я пришел к следующему ужасному примеру: диктаторское правительство бросило десятерых своих противников в тюрьму и решило убить по крайней мере одного из них, наиболее важного, однако готово убить и всех. Но правительству важно представить это убийство за границей как справедливое. Поэтому оно предлагает другому своему противнику, который ввиду своего высокого международного престижа еще оставлен на свободе, — им может быть, например, видный юрист — следующий договор: если юрист готов засвидетельствовать своей подписью под соответствующей экспертизой законность убийства важнейшего из противников, то остальные девять будут отпущены, и им гарантируется возможность эмигрировать; если он откажет в своей подписи, будут казнены все десятеро заключенных. У юриста не может быть сомнений, что диктатор не шутит со своей угрозой. Как поступить? Что ему дороже, свой «белый жилет», как тогда цинично выражались, или жизнь девяти друзей? Даже самоубийство юриста тут уже не было бы выходом из положения, потому что оно лишь затруднило бы спасение невинных заключенных.

Тут мне на память пришел один разговор с Нильсом, говорившим об отношении дополнительности между понятиями «справедливость» и «любовь». То и другое, справедливость и любовь — важные составные части нашего поведения в совместной жизни с другими людьми; но в конечном итоге они исключают друг друга. Справедливость велит юристу отказать в своей подписи. Да и политические последствия подписи, возможно, наведут беду на гораздо большее число людей, чем на девять жертв. Но может ли любовь замкнуться для призыва о помощи, с которым в отчаянии обращаются к юристу родственники девятерых друзей? Потом мне снова показалось ребячеством разыгрывать такие абсурдные мысленные варианты. Надо было все- таки здесь и теперь решить, должен ли я эмигрировать или оставаться в Германии. Надо было думать о времени, которое наступит после катастрофы. Это сказал Планк, и я видел тут смысл. Итак: создать островки устойчивости, сплотить молодых людей и по возможности провести их через катастрофу живыми и невредимыми, а потом, после ее конца, начать строить заново; такой была задача, о которой говорил Планк. Сюда неизбежно входило, конечно, согласие на компромиссы и позднее справедливое наказание за них, если не что-нибудь худшее. Но это была по меньшей мере ясно поставленная задача. За рубежом в нас надобности не было. Там существовали свои задачи, с которыми могли лучше справиться многие другие. По возвращении в Лейпциг я принял решение по крайней мере на ближайшее время остаться в Германии, в Лейпцигском университете, и посмотреть, куда меня приведет в дальнейшем этот путь.